Принц и нищий [Издание 1941 г.] - Марк Твен

— Нечего украсть. Жалкая деревушка. Нам придется просить милостыню.

— Нам? Ну, уж нет! Ты проси, это твое ремесло, но я просить милостыню не стану.

— Ты не станешь просить милостыню? — воскликнул Гуго, с удивлением вытаращив глаза на короля. — Скажи, с каких это пор ты так переменился?

— Я тебя не понимаю.

— Не понимаешь? Да ведь ты всю свою жизнь просил милостыню на лондонских улицах.

— Я? Глупец!

— Побереги свои любезности, — надольше хватит. Твой отец говорит, что ты всю жизнь занимаешься нищенством. Может, он врет. У тебя, конечно, хватит духу сказать, что он врет, — поддразнивал Гуго.

— Ты его называешь моим отцом? Да, он солгал.

— Ну, ладно, приятель! Будет тебе ломать комедию и представляться сумасшедшим; повеселился — и хватит, а то как бы не нажить беды. Если я расскажу ему, он с тебя шкуру сдерет.

— Можешь не трудиться, я и сам ему скажу.

— Мне нравится твоя храбрость, ей-богу, нравится. А вот рассуждаешь ты глупо. Побоев, пинков, тычков и без того достаточно, незачем их добывать самому. Но довольно об этом! Я верю твоему отцу. Я не сомневаюсь, что он способен соврать, не сомневаюсь, что он и врет при случае, — и лучшие из нас это делают; но тут ему незачем врать. А умный человек не тратит даром такой удобной вещи, как ложь! Идем, однако! Если тебе не нравится просить милостыню, чем же мы займемся? Будем обворовывать кухни?

Король сказал нетерпеливо:

— Брось болтать глупости, ты мне надоел!

Гуго ответил, рассердись:

— Послушай, приятель, ты не хочешь воровать, не хочешь просить милостыни; будь по-твоему. Но вот что я заставлю тебя делать. Я буду просить милостыню, а ты заманивай прохожих. Посмей только отказаться!

Король презрительно посмотрел на него и хотел что-то возразить, но Гуго перебил его:

— Т-сс! Вот идет человек с добрым лицом. Я сейчас упаду наземь, будто в припадке. Когда этот человек подбежит ко мне, ты начни вопить, упади на колени, притворись, будто плачешь, кричи, словно дьяволы у тебя в брюхе, и скажи: «О, сэр, это мой бедный, горемычный брат; у нас нет друзей, — именем господа заклинаю тебя: будь милосерд, сжалься над больным, всеми брошенным, несчастным бедняком: удели один маленький грошик от избытка твоего обиженному богом, погибающему человеку!» И помни: не переставай выть и не унимайся, покуда не выманишь у него пенни, иначе тебе придется раскаяться.

Гуго сразу застонал, заплакал, начал закатывать глаза под лоб, вертеться, кружиться; а когда прохожий подошел поближе, он с криком упал на землю и заметался, забился в грязи, как умирающий.

— О, боже! — воскликнул добрый прохожий. — О, бедный, как он страдает! Я помогу тебе.

— Ах, нет, мой добрый господин, не трогай меня, — пошли тебе, господи, всякого благополучия! Мне страшно больно, когда до меня дотрагиваются во время припадка. Вот мой брат расскажет твоей милости, что со мной делается, когда меня начинает вот этак корчить. Дай пенни, добрый сэр, один пенни только, чтобы купить чего-нибудь поесть, и оставь меня мучиться.

— Один пенни! Да я дам тебе целых три, бедный ты человек!

И прохожий принялся поспешно шарить у себя в кармане, доставая деньги.

— Вот, голубчик, возьми, получай на здоровье! Пойди сюда, мальчик, помоги мне снести твоего бедного брата вот в тот дом, где…

— Он вовсе мне не брат… — перебил его король.

— Как! Он тебе не брат?

— Вот! Вы слышите? — застонал Гуго, скрежеща на короля зубами. — Он отрекается от родного брата, от брата, который одной ногой стоит в могиле!

— Если он твой брат, у тебя в самом деле жестокое сердце, мальчик! Как тебе не стыдно! Ведь он не может двинуть ни рукой, ни ногой! Если он не брат твой, кто же он такой?

— Нищий и вор! Он взял у тебя деньги и в это самое время залез тебе в карман. Если хочешь излечить его чудом, пусть твоя палка прогуляется по его плечам — в остальном можешь положиться на бога.

Но Гуго не стал дожидаться чуда. В один миг он вскочил на ноги и умчался, как ветер, а прохожий за ним, крича во все горло. Король, горячо поблагодарив небо за собственное избавление, побежал в противоположную сторону и не умерял шага, пока не очутился вне опасности. Он свернул на первую попавшуюся дорогу и скоро оставил деревню далеко за собой. Несколько часов он торопливо шел, поминутно с тревогой оглядываясь, не гонятся ли за ним, но наконец он перестал бояться, и радостное сознание безопасности охватило его. Теперь только он почувствовал, что голоден и очень устал. Он постучал; было в ближайшую ферму, но ему не дали даже слова сказать и грубо выгнали вон. Его одежда не внушала доверия.

Разгневанный и оскорбленный, он зашагал по дороге вперед, решив, что больше он не станет подвергать себя таким унижениям. Но голод сильнее гордости, и под вечер он еще раз попытался найти приют на ферме; здесь его, однако, приняли еще хуже: изругали и посулили арестовать как бродягу, если он не уберется сейчас же.

Наступила ночь, темная и холодная. А король все еще ковылял на усталых ногах. Ему поневоле приходилось итти не отдыхая, так как, лишь только он присаживался на минуту, холод пронизывал его до костей. Все эти ощущения и впечатления во время странствия в торжественном мраке по пустынным дорогам и полям были для него новы и странны. По временам он слышал голоса; они приближались, звучали совсем близко и постепенно пропадали. Он не мог рассмотреть людей, а видел только неясные, скользящие тени, и в этом было что-то призрачное, жуткое, и он вздрагивал от страха. Иногда он видел мерцающий свет — вдали, словно в ином мире; иногда слышал звяканье колокольчиков овечьего стада — далекое, глухое, неясное; заглушенное мычание коров, долетавшее до него с ночным ветром, было полно уныния; по временам из-за невидимых; полей и лесов доносился жалобный собачий вой. И маленькому королю казалось, что все живое далеко от него, что он стоит одинокий, затерянный в самом центре беспредельной пустыни.

Спотыкаясь, он шел все вперед. Мрачное обаяние этих новых впечатлений охватило его. Порою над головой у него чуть слышно шелестела сухая листва; он вздрагивал от этого шороха; ему казалось, что это шепчутся какие-то люди. Шел он, шел, и наконец неожиданно увидел вблизи свет жестяного фонаря. Он отступил назад в тень и ждал, что будет. Фонарь стоял возле риги, у отворенной двери. Король подождал немного — ни звука, ни шороха. Он так озяб, а гостеприимная рига так манила к себе, что он наконец решил войти. Он быстро, бесшумно прокрался к двери и как раз в ту минуту, как он переступил порог, услыхал за собою голоса.

Бесшумно прокрался к двери.

Он поскорее юркнул за бочку и присел на корточки. Вошли два батрака с фонарем и принялись за работу, болтая. Пока они ходили с фонарем, король успел осмотреть внутренность риги и, заметив на другом конце ее что-то вроде большого стойла, решил добраться до него, когда останется один. Он заметил также, что на полдороге к стойлу лежит груда попон, и решил заставить их послужить этой ночью английской короне.

Батраки кончили работать и ушли с фонарем, заперев за собою дверь. Дрожавший от холода король поспешно добрался до попон; захватил их, сколько мог, и затем благополучно проскользнул к стойлу. Из двух попон он устроил себе постель, а остальными двумя укрылся. Теперь он был счастливым королем, хотя его одеяла были стары, тонки и не очень грели, да вдобавок от них еще противню пахло лошадиным потом.

Король продрог, его мучил голод, но все же он так устал, что вскоре его охватила дремота. Но как раз в ту минуту, когда он готов был заснуть по-настоящему, он ясно почувствовал, что кто-то дотронулся до него! Он сразу проснулся и перестал дышать. У него чуть сердце не лопнуло, так испугало его это таинственное прикосновение в темноте. Он лежал неподвижно и прислушивался едва дыша. Но все было безмолвно и недвижимо. Он слушал, как ему казалось, очень долго, но все попрежнему было безмолвно и недвижимо. Он опять погрузился в дремоту, но вдруг снова ощутил таинственное прикосновение. Как ужасно прикосновение чего-то беззвучного и невидимого! Мальчик почувствовал безумный страх. Что ему делать? Покинуть это довольно удобное ложе и бежать от неведомого врага? Но куда бежать? Из риги все равно выбраться нельзя, — она заперта; а бродить в темноте из угла в угол в четырех стенах, как в тюрьме, когда за вами скользит неведомый призрак, который может каждую минуту дотронуться до вашего плеча или руки, — нет, это еще страшнее. Но лежать здесь всю ночь, умирая от страха, разве это лучше? Нет! Что же тогда делать? Оставалось только одно, — он хорошо знал, что оставалось сделать, — надо протянуть руку и узнать наконец, кто к нему прикасался.

Это легко было подумать, но трудно выполнить. Три раза он робко протягивал руку впотьмах и тотчас же судорожно отдергивал назад, — не потому, что она прикоснулась уже к чему-нибудь, а потому, что он чувствовал, что она сейчас к чему-нибудь прикоснется. Но на четвертый раз он протянул руку немного дальше, и рука его слегка дотронулась до чего-то теплого и мягкого. Он окаменел от ужаса, — ум его был в таком состоянии, что ему почудилось, будто перед ним еще не остывший мертвец. Он подумал, что скорее умрет, чем дотронется до него еще раз. Но он ошибся, не зная непобедимой силы человеческого любопытства. Скоро его рука дрожа уже опять тянулась в ту сторону, — наперекор его решению, почти против воли, но все же настойчиво тянулась. Он нащупал пучок длинных волос. Он вздрогнул, но провел рукой по волосам и дотронулся до чего-то, похожего на теплую веревку; провел рукой по веревке и нащупал невиннейшего теленка! Веревка была вовсе не веревкой, а телячьим хвостом.